Контрибуция, конфискация, грабеж … цивилизованные методы войны
В 390 году до нашей эры, когда галлы принимали контрибуцию в виде золота и драгоценностей у разбитых ими римлян, между представителями обеих сторон разгорелся спор по поводу точности весов, на которых взвешивали сокровища. Чтобы прекратить дискуссию галльский вождь Бренн бросил на одну чашу весов свой меч, сопроводив этот эффективный жест словами: «Горе побежденным!».
На протяжении тысячелетий все военные конфликты сопровождались грабежом культурных и материальных ценностей, который осуществлялся победившей стороной на основании тезиса, столь афористично изложенного галльским предводителем. Однако примерно со второй половины XVII века в обиход стало вводиться такое понятие, как «цивилизованные методы войны». Причина заключается в том, что, с одной стороны, в сознании общества начали укореняться такие понятия, как «гуманизм» и «культура», с другой — в чисто практических соображениях. Насмотревшись на ужасы тридцатилетней войны (1618-1648 гг.), лидеры крупнейших держав осознали, что дальнейшее следование старому правилу, по которому все потребности враждующих армий удовлетворялись за счет захваченных неприятельских территорий, способно полностью разрушить европейскую экономику.
В соответствии с «цивилизованными методами» войны победившей стороне полагались лишь «боевые трофеи», то есть только то, что захватывалось непосредственно на поле сражения. Грабить мирное население и культурные ценности считалось неприличным.
Конечно, во всяком правиле есть свои исключения. Во время азиатских кампаний против «диких» народов (турок, персов, афганцев и др.) европейские армии трактовали «цивилизованные методы» весьма и весьма широко. Отчасти это объясняется тем, что большинство войн в Азии были колониальными, и, следовательно, европейцы изначально относились к своим противникам как к людям «второго сорта». С другой стороны, и для самих диких народов понятие «культурная ценность» было чем-то совершенно необъяснимым, а вот военная добыча считалась делом почти священным.
Случались исключения и в Европе, примером чему служат Бонапарт и Гитлер, набившие Францию и Германию огромным количеством трофейных сокровищ. Не случайно после разгрома Наполеона впервые в массовом порядке была осуществлена реституция — возвращение награбленных ценностей их законным владельцам. Последствия аппетита фашистских «коллекционеров» приходится расхлебывать до сих пор.
Что касается наших соотечественников, то с тех пор как молодая, но весьма боеспособная армия Петра I вломилась в Европу, по крайней мере, перед Западом русские старались «блюсти лицо». Тем не менее, военные трофеи XVIII-XIX веков составляют весьма значительную часть фондов в музеях бывшего Советского Союза. Большинство этих предметов составляют именно «боевые трофеи» — оружие, знамена, военное снаряжение. К таким вещам отношение особенное и, разумеется, ни одна страна не будет требовать их возвращения. Более того, когда знаменитую Шереметьевскую коллекцию, в которую входили знамена войск Карла XII, предложили купить Швеции — последовал ответ: «То, за что заплачено кровью, не может быть куплено за золото. Вещам этим место в русских музеях».
Сложнее обстоят дела с культурными ценностями, захваченными вопреки «цивилизованным методам» ведения войны. Условно можно выделить три наиболее распространенных способа изъятия богатств у побежденных.
Контрибуция
Весной 1828 года успешно для России завершилась война с Персией. Империя Романовых существенно расширила свои владения на Кавказе за счет Эриваньского (ныне республика Армения) и Нахичеванского (ныне Нахичеванская область Азербайджана) ханств. Кроме того, по условиям Туркманчайского мира проигравшей стороне предстояло уплатить контрибуцию размером в 10 куруров (около 20 млн. рублей), что примерно в три раза превышало сумму, затраченную Россией на ведение военных действий.
Поскольку денег побежденным не хватало, контрибуция выплачивалась не только монетами, в переплавку шли посуда и ювелирные украшения жен и наложниц персидского наследного принца Аббаса-Мирзы.
Монеты, которыми уплачивалась контрибуция, были очень разнообразны, и историческая ценность многих из них значительно превышала номинальную, что обращало на себя внимание русских уполномоченных. В феврале 1829 года по приказу кавказского наместника Паскевича в Санкт-Петербург были отправлены несколько монет, представляющих наибольший интерес для коллекционеров. В письме императору наместник счел нужным указать на необходимость привлечения специалистов к изучению всей полученной нумизматики. Николай I отдал соответствующие распоряжения министру императорского двора, после чего к делу подключились специалисты из Академии наук. В результате составили пять больших нумизматических коллекций, примерно одинаковых по ценности. Одна из этих коллекций осталась при Академии наук. Другая поступила в первый отдел Императорского Эрмитажа. Обе коллекции практически целиком сохранились до нашего времени. Судьбу трех остальных, к сожалению, пока установить не удалось.
Кроме того, в счет контрибуции русский посол Александр Сергеевич Грибоедов приобрел великолепный трон шаха Али-Мохаммед-хана, оценив его в 28 тысяч рублей. Впоследствии трон был помещен в Московской Грановитой 1829 года палате.
Из всей полученной контрибуции один миллион рублей был пожалован Паскевичу как главному герою прошедшей войны. В 1829 году в Тегеране в результате разгрома российского посольства толпой религиозных фанатиков погиб Грибоедов. В качестве своеобразного «извинения за этот печальный инцидент» персидское правительство преподнесло России драгоценный алмаз стоимостью около 1 курура. Для истощенной шахской казны это была весьма существенная потеря. Тем не менее, персы весьма удачно воспользовались тем, что как раз в это время Россия вела на Кавказе войну с Турцией. В обмен на сохранение добрососедских отношений восточные дипломаты добились от Николая I «прощения» последнего десятого курура из неуплаченной части контрибуции. Сумма эта как раз и равнялась стоимости подаренного драгоценного камня. Так что можно считать, что за убийство Грибоедова персы не заплатили никакой компенсации, а великолепный алмаз как раз и стал последним трофеем русско-иранской войны…
История с персидской контрибуцией показательна. Пытаясь заткнуть бюджетные дыры, проигравшая сторона сама включала в состав контрибуции культурные ценности, причем зачастую по не слишком высокой цене.
Конфискация
Возмещать решили при помощи конфискаций. Меру эту сегодня никак нельзя признать справедливой, но она вполне соответствовала букве, да и духу тогдашнего закона.
В сентябре 1831 года, переместившись с Кавказа на берега Вислы, фельдмаршал Паскевич успешно подавил восстание в Царстве Польском. Мятеж этот вызвал сочувственное отношение в Европе и поистине всенародное возмущение в России. Причина негодования была в том, что во время Отечественной войны 1812 года большинство поляков выступило на стороне Наполеона.
После разгрома наполеоновской армии император Александр I обошелся с поляками, по всеобщему мнению, на редкость великодушно. «Тщеславное ляшское племя» обзавелось автономией в составе Российской империи — собственной армией, собственной конституцией, собственным парламентом. Заметим, что «метрополия» (Россия) в это время не имела ни конституции, ни парламента. Поляки же, как выяснилось, этих «государевых милостей» не оценили и ответили «черной неблагодарностью»…
Теперь о великодушии не было и речи. В своем письме Николай I заявил Паскевичу, что не собирается вкладывать в разрушенное войной хозяйство Польши ни копейки и, более того, сама же Польша должна «возместить все расходы прошедшей кампании». Возмещать решили при помощи конфискаций. Меру эту сегодня никак нельзя признать справедливой, но она вполне соответствовала букве, да и духу тогдашнего закона. Будучи самодержавным монархом, российский император имел полное право распоряжаться жизнью и имуществом своих мятежных подданных. В результате конфискациям подверглось как имущество наиболее активных участников восстания, так и собственность упраздненных муниципальных органов. Так коллекция монет и медалей из закрытого Варшавского университета была переслана в Санкт-Петербург. Для полного комплекта к ней прибавили монеты и медали из Варшавской публичной библиотеки, а также клад из 152 монет, обнаруженный крестьянином из деревни Глинки. Вся эта нумизматика общим количеством в 2 тысячи единиц вошла в состав фондов Минц-кабинета Императорского Эрмитажа. Ценность этого собрания исключительно высоко оценивалась специалистами, поскольку оно включало монеты и медали всех европейских государств, начиная с периода позднего Средневековья.
С особым усердием изымались символы польской государственности, личное оружие воинственных польских королей Стефана Батория, Сигизмунда I, Яна Собесского… Многие из этих реликвий экспонировались на своеобразной «пропагандистской» выставке, устроенной в Оружейной палате Московского Кремля. Даже выбор места для нее должен был наводить посетителей на мысль о законном реванше за бесчинства поляков в Москве в 1610-1612 годах. Центральным экспонатом выставки стал портрет Александра I — своеобразный укор неблагодарным полякам, не оценившим его милостей. Рядом висели знамена побежденной польской армии, а под портретом лежал ларец с конституционной хартией и ключи от крепости Замостье — последнего оплота мятежников.
Произведенные в Польше конфискации могут быть объяснены влиянием эмоций и желанием восстановить «справедливость». В таких случаях изымалось даже то, что когда-то было подарено «изменникам».
Так, в 1828 году при капитуляции турецкой крепости Варны русские войска захватили 12 орудий и «презентовали» их жителям Варшавы для сооружения памятника королю Владиславу III, погибшему в битве с османами в 1444 году. Поляки предпочли использовать их по прямому назначению — против братьев-славян. В результате пушки вторично стали трофеями русской армии, а памятник неудачливому королю так и не был сооружен.
Насколько энергично пресекались сентиментальные воспоминания поляков о своем прошлом, хорошо иллюстрирует история с бронзовой статуей князя Юзефа Понятовского (1763-1813) — племянника последнего польского короля, маршала Франции и командующего польскими войсками в составе Великой армии Наполеона. Несмотря на то, что этот исключительно популярный в Польше полководец был ярым противником России, Николай I дал согласие на сооружение ему в Варшаве памятника, который и был заказан знаменитому датскому скульптору Бертелю Торвальдсену. После восстания идея установки памятника была похоронена, однако, скульптура была сделана, и за нее пришлось заплатить. Десять лет монумент пролежал в разобранном виде, пока император в 1840 году не подарил его Паскевичу, который установил «бронзового Юзефа» в своем Гомельском имении.
Там же оказались и многие другие вещи, конфискованные у мятежных польских аристократов, в том числе сделанные «под античность» бюсты Цезаря, Сенеки, Цицерона, российской императрицы Елизаветы Петровны, Вольтера… Аналогичные бюсты и статуи после 1831 года пополнили коллекцию скульптуры в столичном Летнем саду.
В целом в 1830-х годах из Польши вывезли массу произведений искусства — от величественных монументальных композиций до «милых безделиц», вроде «фарфоровой вазы с четырьмя эротическими медальонами», подаренной королем Августом II своей фаворитке Ольге Грабовской.
Однако со временем многие из этих вещей вернулись на родину. 25 января 1918 года большевистский Совнарком принял Декрет об охране предметов старины и искусства, принадлежащих польскому народу. Процесс передачи ценностей полякам так и не успел начаться из-за советско-польской войны 1920 года, но после ее окончания этим вопросом занялась специальная комиссия при Наркомате иностранных дел СССР. Подпадающие под действие декрета предметы возвращались полякам вплоть до середины 1920-х годов, но затем процесс этот вновь прекратился после очередного ухудшения отношений между двумя странами.
В целом и контрибуция, и конфискация вполне соответствовали юридическим нормам своей эпохи, однако даже в «просвещенном» XIX веке не могли обойтись без такого привычного и традиционного атрибута войны как…
Грабежи
Несомненное первенство здесь принадлежит русской иррегулярной коннице – башкирам, татарам, калмыкам и, конечно же, казакам. Никакие самые строгие приказы начальства не могли заставить «сынов степей» отказаться от добычи из моральных соображений или даже простой тактической целесообразности. Отечественным историкам остается лишь строить предположения о том, как изменился бы ход истории, если бы казаки не увлеклись грабежом обоза и довели до конца свою атаку при Бородине или захватили в плен Наполеона при Малоярославце.
В войну 1812 года количество захваченных казаками трофеев оказалось поистине огромным, однако деликатность ситуации заключалась в том, что большая часть этой добычи, в свою очередь, чуть ранее была захвачена французами в Москве и других городах России. Тем не менее, даже в тех случаях, когда речь шла об имуществе церквей и монастырей, православные донцы (не говоря уж о татарах и башкирах) крайне неохотно расставались с имуществом, которое считали своим «по праву победителей». Только после настойчивых уговоров Кутузова и Платова часть церковной утвари была ими пожертвована на сооружение ворот одного из приделов Казанского собора в Петербурге.
Что касается частей регулярной армии, то по крайней мере применительно к Европе ситуация была более благоприятной. Однако все кардинально менялось, когда речь шла об «азиатах». На Кавказе и в Средней Азии отдача непокорных селений «войскам на разграбление» считалась обычной практикой. В ряде случаев доставалось даже дружественному населению.
Так 1 октября 1827 года после взятия персидской крепости Эривани, большинство жителей которой составляли сочувствовавшие России армяне, это обстоятельство не помешало войскам по привычке заняться грабежом.
Спустя два месяца после взятия столицы Южного Азербайджана Тавриза любимец Паскевича штабс-капитан Иван Корганов сколотил своеобразный «летучий отряд», во главе которого начал обшаривать окрестности города. В одном из селений русские обнаружили и реквизировали хранившиеся там деньги, драгоценности, ковры и ткани, принадлежавшие Бахраму-Мирзе (сыну наследника персидского престола), в другом — перехватили караван верблюдов с имуществом первого министра Аллаяр-хана, которое сопровождавшие персы безуспешно пытались выдать за вещи английского консула.
Паскевич расценил действия своего подчиненного как «хищнические», однако имущество хозяевам возвращать не стал и отправил в Петербург «в числе прочих». Персам подобные действия отнюдь не казались грабительскими. Более того, по восточным меркам наши войска действовали на редкость деликатно.
Так накануне вступления русских в Тавриз местное население разграбило часть ценностей из принадлежавшего Аббасу-Мирзе Уджанского дворца. После занятия города Паскевич приказал выставить во дворце караул «из желания склонить принца к быстрейшему заключению мира». Впоследствии, вернувшись в Тавриз, Аббас-Мирза упрекал горожан в неблагодарности и ставил им в пример образцовое поведение «оккупантов».
Если для солдат и казаков грабеж был средством обогащения, то офицеры и генералитет при захвате трофеев руководствовались, как правило, соображениями престижа и страстью к коллекционированию. В таких случаях финансовая стоимость той или иной вещи, как правило, оказывалась далеко не на первом месте. Так из того же Уджанского дворца по приказу Паскевича были все-таки изъяты две картины. На одной был изображен Аббас-Мирза, представляющий шаху регулярные войска и артиллерию. Шах нарисован сидящим верхом во всем царском убранстве, Аббас-Мирза — лежащим на земле, у передних ног его лошади. На другой картине изображены русские, обращенные в бегство. Ермолов так описывает представленную на ней сцену: «Ни один (русский) не дерзает устоять против непобедимых войск Аббаса-Мирзы, многие увлекаемы бегством или с унижением просят помилования; головы дерзнувших противиться повергаются перед его лошадью. Нет в помощь несчастным русским ни единой преграды, могущей удержать стремление героев Персии. Как вихри несут кони ужасную артиллерию, уже рассеивает она смерть между русскими, и гибель их неотвратима. Со стороны русских одно орудие, около которого спасаются рассеянные, и оно уже готово впасть во власть победителя. Разрушается российская монархия, и день сей изглаживает имя «русские» с лица земли».
Финансовый эквивалент и художественная ценность таких картин не были особо значительными, однако в качестве наглядных свидетельств триумфов русского оружия «несомненно представляли значительный интерес».
В 1828-1829 годах после взятия турецких городов Ахалцихе, Баязет и Эрзерум русские войска значительно пополнили собрания Петербурга и Москвы вывезенными оттуда библиотеками восточных рукописей и даже архитектурными сувенирами.
Если говорить о русской армии XIX века, то захват ею культурных ценностей не носил наглого и открытого характера и уж тем более не возводился в ранг одного из государственных принципов (как было в империи Наполеона). В тех случаях, когда это происходило с ведома командования, то, как правило, либо обосновывалось существующими юридическими нормами, либо прикрывалось внешними приличиями.
Постепенно практика ограбления побежденного врага изжила себя. В 1900-1901 годах при подавлении «боксерского» восстания в Китае даже среди нижних чинов подобные случаи были единичными и самым решительным образом пресекались начальством. Война, конечно же, оставалась войной: можно было убивать вражеских солдат и даже мирных жителей, но присваивать культурные ценности было запрещено. Такими же принципами руководствовались и тогдашние наши «соратники по оружию» — англичане, французы, немцы, бельгийцы, итальянцы, японцы. Но Первая мировая война вновь размоет многие моральные критерии и сведет на нет еще только зарождающиеся «общеевропейские» и «общечеловеческие ценности». Это будет уже в новом, еще только наступающем XX веке.
Французское золото
По данным российского Министерства внутренних дел, «московская добыча» императора Наполеона составила 18 пудов золота, 325 пудов серебра и неустановленное количество церковной утвари, драгоценных камней, старинного оружия, посуды, мехов и прочих ценностей. Все это было вывезено из сожженной столицы и частично осталось в тайниках на Смоленской дороге. Известный советский военный историк Жилин писал, что «по всей вероятности, отступая, противник «разгружался» и прятал награбленные ценности, но где именно — сказать трудно».
По свидетельству британского военного агента Роберта Вильсона, французская армия была перегружена всяческим добром: «На протяжении целых переходов тянулись в три-четыре ряда артиллерийские орудия, зарядные фуры, госпитальные и провиантские повозки, экипажи всевозможных родов и даже дрожки, нагруженные различными вещами, пехотинцы изнемогали под тяжестью ранцев, маркитантки везли добычу, награбленную в Москве, которою также были наполнены артиллерийские повозки и госпитальные фуры». Французский сержант Бургонь писал в мемуарах, что нес в своем ранце «несколько серебряных и золотых изделии, между прочим, обломок креста с церкви Ивана Великого». Даже Стендаль, бывший в ту пору интендантом наполеоновской армии, не побрезговал зашить в подкладку своей шинели несколько золотых монет.
Какая участь постигла военные трофеи армии Наполеона? Во время переправы через реку Березину часть «московской добычи» была, по слухам, зарыта и затоплена — вероятно, в нескольких местах. Известно только, что в течение нескольких послевоенных лет окрестные помещики заставляли своих крепостных нырять в воду и отыскивать на дне брошенные французами драгоценности. Все, что удавалось найти — в основном золотые и серебряные вещи, — продавалось за бесценок. Последние остатки «золотого обоза» были разграблены совсем потерявшими человеческий облик солдатами и офицерами на дороге между Вильно и Ковно, когда подводы беспомощно остановились перед покрытым льдом подъемом на Лопарскую гору. По словам самого императора, «в Вильно мои войска разграбили двенадцать миллионов».
Существует мнение, что французы стали избавляться от добычи уже после Малоярославецкого сражения, когда наполеоновская армия двинулась через Боровск и Верею к Можайску. По воспоминаниям очевидца, во время этого пути «дороги окончательно испортились, повозки, нагруженные добычей, тащились с трудом, многие из них оказались сломанными. С других возницы, опасаясь поломки, сбрасывали кладь. Вся дорога была усеяна ценными предметами: картинами, канделябрами, множеством книг…». Дивизия Жерара, шедшая в арьергарде армии, имела приказ уничтожать брошенное добро, сбрасывая его в реки, озера, болота, заполненные водой канавы.
Сколько еще таких мест, на которых происходила «разгрузка» сокровищ во время отступления «Великой армии», не может сказать никто…
Казна Пугачева
Все богатства, которые попадали в сундуки Емельяна Пугачева как его доля военных трофеев, предназначались для Устиньи Кузнецовой — хранительницы императорского дома самозваного Петра III. «Императрица» держала трон в доме казака Ситникова, в Бердской слободе под Оренбургом. В местном архиве документов, относящихся к пугачевскому бунту, нашли письмо «Петра III» к жене, государыне-императрице Устинье. Послание заканчивалось такими словами:
«При сем послано от двора моего с подателем сего казаком Кузьмою Фофановым сундуков за замками и собственными моими печатями, которые по получению вам не отмыкать и поставить к себе в залы до моего императорского величия прибытия».
Впрочем, «императрица» Устинья так и не получила этих богатств, не успела. Захваченная царскими войсками в своем тронном дворце, она навечно была сослана в Кексгольм. Такая же участь постигла и первую жену Пугачева, Софью Дмитриевну, с детьми Трофимом, Аграфеной и Христиной. Сундуки же пропали бесследно.
На следствии поверженному Пугачеву задавали множество вопросов, в том числе — куда он дел награбленные сокровища. Екатерину II особо интересовали серебряные монеты. В одном из писем она требовала выяснить:
«…где он ее (монету) взял, и кто ему ее делал; не раздавал ли он таковых или других фальшивых, делаемых по его приказу, монет в народе, и где именно, и кто ему оные делал».
На допросах Пугачев держался смело, и тайну своего клада не выдал. Это подтверждает запись в следственном деле:
«В Яике сделана ему серебряная печать, чем печатали ево злодейские указы, с государственным гербом, но кто делал оную – не помнит. Монет никаких с своей мерскою харей никому нише делать не приказывал, и никому ж оных не давал, а если б он хотел, то б велел наделать и серебряных, и кто шелег (блях) с его мерскою харей делал, — он не знает».
Через месяц истязаний Емельян Пугачев гордо заявил: при всяких ужаснейших мучениях ничего более не скажет. Может быть, за эту стойкость заменили ему порядок традиционной казни четвертованием: сначала отрубили голову, и только потом — руки и ноги.